Обретает новое звучание задача, поставленная Главой государства: достигать понимания ценностей, правил и морали общества при изучении национальной истории с тем, чтобы разъяснить, как развивается ее живой уникальный организм с перспективой на будущее. Такой креативный исторический потенциал следует активно задействовать в социальных заказах при подготовке общегосударственных программ. В ином случае систематическое знание теряет свой прикладной смысл, считает ведущий научный сотрудник отдела историографии и источниковедения Института истории и этнологии им. Ч. Валиханова, кандидат исторических наук Бахыт СУЖИКОВ.
Если кто помнит, в конце 1980-х общественность взбудоражило эссе американского политолога Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории?». Его автор, констатируя крушение коммунизма, а на его руинах неоспоримую победу экономического и политического либерализма, предсказывал: «В постисторический период нет ни гуманитарных наук, ни философии; есть лишь навечно законсервированный музей человеческой истории». Да и нам из-за порушенного железного занавеса представлялось ветхозаветное, когда «волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком».
– Тем не менее XXI век жестко поставил все на свои места…
– И напомнил, что исторического безветрия не бывает и всякий раз все начинается заново, но уже в более замысловатых конфигурациях. Причем неважно, присутствует ли прошлое в памяти живущих стариков или уходит своими корнями в древнюю мифологию. Примечательно, что, когда прерывается связь времен и остается лишь смутное представление, откуда берут истоки народной памяти, и то, что объединяло народ в суровые годины, тогда нация, как едко заметил французский философ Бертран де Жувенель, превращается «в гостей на званом вечере».
К сожалению, поверхностное отношение к предмету истории без усвоения уроков прошлого – давняя болезнь всего человечества. Георг Вильгельм Ф. Гегель отмечал: «Народы и правительства никогда ничему не научались из истории и не действовали согласно поучениям, которые можно было извлечь из нее». И в казахстанской действительности мы пожинаем невыученные уроки, подвергая преждевременной музеефикации не потерявшие социально-хозяйственную функцию интеллектуальные и материальные ценности исторические ресурсы. Для этого достаточно ограничиться воображаемым путешествием в прошлое, когда наши предки переходили от кочевого уклада жизни к оседлому. И тогда крайнюю политизацию обретали вопросы о земельных уделах и выборности исполнительной власти. Эти проблемы настолько взаимосвязаны в казахской жизни, что на протяжении всей нашей письменной истории решали контроверзу «власть – собственность» в Степи. Поэтому не случайно текущие хроники с мест межевых споров иногда напоминают газетные репортажи дореволюционных времен.
И далеко ходить не надо, если вспомнить уже проявлявшиеся в виде местечковых смут последствия распределения земельных участков по своеволию или корыстному умыслу местных чиновников. В свое время бывшая в государственно-бесхозном владении земля перешла на этапе частнособственнического ажиотажа в распоряжение узко корпоративной касты управленцев. С точностью повторилась ситуация из эпического произведения М. Ауэзова: «Получалось так, что добычу одного Кунанбая поделили между собой пять кунанбайчиков». Между тем американский историк Марта Олкот писала, что еще в XIX веке «законные или незаконные захваты земель начали оказывать губительное воздействие на казахскую экономику», пока не был создан четко скалькулированный земельный фонд и не наложен запрет на самочинную распродажу земли. Но и тогда колониальная земельная политика завершилась всенародным восстанием 1916 года.
– Но с тех пор минуло столетие!
– Не надо думать, что человеческая натура кардинально изменилась, просто лекала западной демократии стали диктовать иные формы поведенческих практик. Печальными примерами изобилует казахская история, если речь идет о выборах в сельских округах, чреватых усилением родовой вражды и родовых группировок, а также конвертацией властных полномочий, когда «волостному немало хлопот, он чует поживу, И старшины лукавые и бии жадные алчут добычи» (Абай). Если копнуть поглубже, то у чиновника евразийской закваски (не только казахстанского) зачастую найдешь родимые пятна, примеченные еще в XVIII веке Алексеем Тевкелевым и Петром Рычковым, как то: «страстное стремление к роскоши, безграничное тщеславие». Как остроумно отмечал известный ученый и литератор Акселеу Сейдимбек, «человек при власти в глазах народа автоматически становился төре, и это представление настолько укоренилось в психологии людей, что позже даже мелкие российские чиновники назывались в народе төре».
Гуманитарии наших дней, включая зарубежных историков, пытаются каким-то образом реставрировать феномен групп, основанных на родственных связях, сделав формой социальной организации и политической жизни современности. Их схемы выстраиваются по лекалам, например, движения «Харамби» в Кении, когда кланы мобилизуют свои ресурсы для достижения определенных целей, или методом адаптации родоплеменной идентичности к современным условиям на основе «корпоративности» (Эдвард Шац «Современная клановая политика: зов «крови» в Казахстане и за его пределами»).
В политической истории Степи действительно наличествует достаточно иллюстраций стройной правовой организации консорции и взаимовыручки в казахском обществе. Как отмечала американский исследователь казахского права XIX века Виржиния Мартин, «это был «живой» организм, состоявший из норм и процедур, формировавших понятия справедливости, ответственности, морали…». Однако не следует забывать, что структурные элементы номадизма, подкрепленные исламским обычным правом, были до основания разрушены еще в прошлом веке.
– То есть вы считаете, что сегодня нам важно найти иные исторические параллели?
– И искать их надо в ментальном настрое общества. Все реформы в Казахстане инициируются сверху, мозговой центр сегодня представлен в основном вестернезированным поколением управленцев, исповедующих ценности буржуазного либерализма и рыночной экономики. В то же время, как показывает практика, основная часть сельского населения продолжает консервативный уклад жизни. И первостепенную важность в пробуждении провинции, как отмечал английский философ Эрнст Гельнер, приобретает «сила слияния культуры и государства».
Проблема культуры в социально-интегрированном, то есть бытовом значении, становится решающей для объяснения отношений общества и власти. Традиционализм здесь сказывается в том, что все новое получает оправдание только тогда, когда можно подыскать ему что-нибудь подобное в прошлом. Таким образом, традиционалисты проявляют слабую адаптацию к американизму и европеизму. Поэтому стабилизирующим моментом в сельскохозяйственном бизнесе, на мой взгляд, выступает именно последовательность, преемственность и плавность в проведении реформ, а не подражание привнесенным моделям фермерства, иногда радикальным.
Помимо рисков от капризов погоды и уровня спроса на свою продукцию наши аграрии еще подвергаются эксплуатации со стороны посредников – перекупщиков, транспортников, торговцев топливом, продовольственных дистрибьюторов и прочая. Такая зависимость уже выработала определенный уровень отторжения новаций, корреспондируемых сверху. Поэтому крестьянство стремится пребывать в более однородном политическом окружении, чем городские агломерации. Кроме того, как отмечал основоположник теории модернизации Сеймур Мартин Липсет, «бюрократический консерватизм вышестоящих должностных лиц аграрного сектора в провинции зачастую препятствует сельским хозяевам в создании организационных способов для достижения конечных экономических целей».
Все это говорит о том, что при реформировании села нужно действовать с оглядкой на исторические культурологические особенности аульной жизни и искать приверженцев реформ в ее недрах. Реальная, а не декорированная активизация аграрного сегмента на политическом ландшафте страны может явиться здоровой реакцией на преобразовательные процессы и пополнить электорат существующих партий.
– В свое время Алашорда, выступив против спекуляции казахскими землями, нашла тем самым широкую поддержку в обществе.
– В утилитарном аспекте историческая память в состоянии напрямую споспешествовать подъему экономики. Так, модели жизнеспособности малого семейного хозяйства можно проследить по трудам сосланного в 30-е годы в Казахстан ученого Александра Чаянова, рассматривавшего его эффективность не только с точки зрения производства, но и с позиций его содействия соседним хозяйствам в просветительской и организационной работе. Иван Никифорович Худенко, возглавлявший советский совхоз «Илийский» Алма-Атинской области, своим методом поощрения по достигнутым результатам, а не по затраченным усилиям, сумел добиться 20-кратного повышения производительности труда.
Все эти взятые навскидку пассажи лишний раз свидетельствуют, что в родном Отечестве было немало пророков, пытавшихся раскрепостить деловую и общественную инициативу аульной глубинки. Опыт упомянутых и ряда других новаторов, оставивших след в истории аграрного Казахстана, говорит о том, что новое – это хорошо забытое старое.
При этом следует помнить, как писал в своей книге «В потоке истории» Глава государства Н. Назарбаев, что «казахский аул всегда оставался источником потенциального национального возрождения и маркером национальной идентичности». Не поняв этого, мы будем постоянно натыкаться на недопонимание, ссылаясь на марксистский приговор об «идиотизме деревенской жизни» или «варварстве среди цивилизации», забывая, что сами мы – бір ауыл елi, то есть из единого генеалогического древа, произрастающего на органике сельской жизни.
Беседовала Раушан ШУЛЕМБАЕВА