Опубликовано Эксперт-Казахстан

На протяжении почти всего ХХ века Казахстан был интегрирован в советское пространство, в границах которого разворачивался беспрецедентный в истории опыт социалистической модернизации. Начало его широкомасштабной реализации было связано с развертыванием процессов по почти тотальному огосударствлению отношений собственности, а именно с коллективизацией сельского хозяйства и индустриализацией.

Из курса политэкономии социализма, этой вульгарно-идеологической антитезы рыночно-капиталистическим экономическим теориям, можно было узнать, что в СССР уже в конце 1930-х годов сложилась единая социалистическая собственность, которая якобы была представлена двумя своими формами — государственной и колхозно-кооперативной.

На самом деле колхозы являли собой типично огосударствленные структуры. Иначе на каком основании, вопреки вещаниям о внутриколхозной демократии, колхозном самоуправлении, хозяйственной самостоятельности и прочем, именно государство в директивном порядке устанавливало почти все параметры колхозной жизни (планы производства и сдачи продукции, адреса потребителей и т.п.).

Коллективизация в своем конечном итоге привела ранее экономически активного и мотивированного хозяйствующего субъекта — крестьянина к его отчуждению от средств производства и результатов труда. Сельские жители превратились в своеобразных маргиналов: как бы крестьяне, но уже утратившие подлинно крестьянский дух, ибо это были безвольные поденщики государства, лишенные какой-либо заинтересованности в своем труде.

Но вернемся к началу коллективизации. Сталин фарисейски утверждал, что она проводилась для того, чтобы «жить стало лучше, жить стало веселее». Но настоящий ее смысл в тот период заключался совсем в других целях. Схема была простая: загнать крестьян в колхозы. Здесь они утратят право частной собственности на факторы и условия производства, которое перейдет исключительно в монополию государства. А узурпировав всю структуру отношений собственности крестьянства, можно будет уже как угодно эксплуатировать «вечно строптивого пахаря».

Колхозы, таким образом, явились удобным, эффективным и бесконфликтным для государства способом изъятия сельскохозяйственного продукта и «перекачки» его в промышленность. Ведь так называемая «социалистическая индустриализация» требовала огромных накоплений. И решалась эта проблема главным образом за счет экспорта за рубеж зерна. Оно в беспрецедентных масштабах безвозмездно изымалось у колхозов (закупка колхозной продукции осуществлялось по чисто символическим госценам, которые окупали лишь 1/20 ее себестоимости, какая уж тут доходность!).

Государство вычищало из колхозных амбаров урожаи зерна буквально под метлу. Так, в 1931 году валовой сбор зерновых культур составил всего 69 млн тонн, по хлебозаготовкам изъяли одну треть. В 1932 году урожай зерна оказался гораздо меньшим, чем в предшествующем году, но объемы государственных хлебозаготовок, несмотря на это, нисколько не снизились, а, напротив, были увеличены на 33%.

Для того чтобы оставить себе на пропитание и семена хоть какую-то толику выращенного урожая, колхозники пытались не выкашивать полосы хлеба у дорог, арыков, межей, оставляли на полях колосья и т.д. Но тут же последовал закон «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и общественной собственности» (7 августа 1932 года), по которому за подобные ухищрения, на которые крестьяне были вынуждены идти под страхом голода, грозил расстрел или от 5 до 10 лет тюрьмы. Только за первый год действия этого закона в Казахстане были осуждены 33 345 человек.

Трагедия аула

В казахском ауле коллективизация сопровождалась седентаризацией, а правильнее будет сказать, силовой кампанией по переводу кочевников и полукочевников на оседлые формы хозяйства. В советской публицистике это чисто волюнтаристская акция сталинского режима высокопарно именовалась как «перевод кочевого аула на рельсы социального прогресса».

В этом месте нельзя не отметить, что кочевничество как форма хозяйства рано или поздно, но неизбежно становится объектом модернизации. Ведь в своем историческом развитии кочевническо-скотоводческие структуры исчерпывают некогда присущий им экологический и технологический потенциал и просто отмирают, так как они имманентно не способны адаптироваться к условиям индустриального урбанизированного общества, к требованиям рыночной экономики и ценностям высокоразвитой системы потребления.

Однако государству, опиравшемуся на нерыночную парадигму развития и на доиндустриальные производительные силы (каковым представал СССР), радикальная модернизация традиционно-аграрного фундаментализма была не под силу.

Оно могло лишь как-то трансформировать, а еще точнее, маргинализировать его: крестьянин-номад переставал быть таковым, но вовсе не становился субъектом качественно новой системы хозяйствования, например по типу фермерства, что, собственно, и продемонстрировал советский опыт.

Кроме того, особо подчеркнем, что в начале 1930-х годов кочевое скотоводство сохраняло свою экологическую рациональность. Оно являлось тем типом хозяйственно-культурной деятельности, который на том, доиндустриальном уровне развития производительных сил единственно только и мог вписаться в аридную экосистему Казахстана (степи, полупустыни и пустыни), служить способом ее эффективного экономического освоения.

Другими словами, кочевое и полукочевое скотоводство в тот период оставалось экологически и экономически целесообразной системой. Почему же оно было разрушено? Причем именно в 1930-е годы, а не позже, допустим, в 1950-е годы?

Если не вдаваться в мистификации по поводу якобы озабоченности сталинского режима прогрессом казахского аула, то нужно будет сказать, что строгая привязка силовой седентаризации именно к 1930-м годам объясняется все той же индустриализацией. Как писалось выше, требовалось зерно для экспорта, с тем чтобы получать валюту и вообще накопления для промышленной модернизации. При этом зерна требовалось все больше и больше (ведь, помимо всего прочего, с новыми стройками росла и численность городского населения).

В этой связи возникла иллюзия, что, высвободив земли из-под скотоводческих пастбищ, можно будет отвести их под зерновой клин. Планы режима распространялись даже на аридные просторы: тогдашний союзный нарком земледелия Яковлев утверждал, что в Северном Казахстане «пустуют» 55 млн га пахотноспособных земель (сельскохозяйственные лаборатории Карлага экспериментировали по поводу возможности продвижения зернового хозяйства до Центрального Казахстана).

Кампания по силовому оседанию велась достаточно интенсивно. Об этом свидетельствует следующая динамика. В 1930 году было переведено на оседлость более 87 тыс. казахских хозяйств, в 1931 и 1932 годах — около 155 тыс., в 1933 году — более 24 тыс. хозяйств.

Коллективизация и седентаризация аула, устранившие здесь частносемейную собственность на скот, а также масштабные государственные скотозаготовки и высокие налоговые изъятия обернулись кризисом животноводческой отрасли Казахстана.

Так, если в 1928 году в республике насчитывалось около 40 млн голов всех видов скота, то уже в 1932 году его общее стадо сократилось до 4 млн голов, то есть в 10 раз. Подобного Степь не знала даже во времена самых страшных иноземных нашествий или джутов.

Голод выкашивал казахские аулы. В 1932—1933 годах от него погибли, по некоторым оценкам, около 1,3 млн человек. Около 1 млн казахов, спасаясь от голода и репрессий режима, ушли за пределы республики, в том числе более 600 тыс. безвозвратно.

Говоря об индустриальном развитии Казахстана, справедливо будет отметить, что оно способствовало изменению структуры его производительных сил (на аграрно-индустриальную), наращиванию процессов урбанизации, опосредованно влияло на видимые подвижки в образовательном и культурном уровнях населения, росте кадров рабочего класса и т.п.

Но вместе с тем понятно, что советская промышленная модернизация носила догоняющий характер. По своим технологическим качествам, уровню производственного аппарата (станки, оборудование и прочее) новые социалистические промышленные объекты являли репродукцию вовсе не пионерно-инновационных волн научно-технической революции, а уже прошлый и даже позапрошлый опыт Запада. Совсем скоро это обернется хроническим технологическим отставанием, экологическими проблемами.

Какие-либо изменения в обществе только тогда можно обозначить как подлинную модернизацию, когда они приводят к заметному росту качества жизни, социокультурной трансформации социума в целом. Сталинские же кампании 1930-х годов, напротив, обрекали население на страдания, нищенский уровень жизни, репрессии и смерть, консервировали общество в аграрно-традиционном социокультурном бытие. И уже поэтому называть их модернизацией было большой натяжкой, погрешной против правды истории.

Ложная интенсификация

Хрущевские реформы, начинавшиеся во второй половине 1950-х годов в сельском хозяйстве, прошли под лозунгом «Лицом к деревне!». Ориентация на качественно иное содержание в аграрной политике была пронизана верой, что стоит только вывести на колхозно-совхозные структуры инвестиционные артерии, как они тут же оживят «заложенный в их природе огромный потенциал». Принцип «чем больше вложишь — тем больше получишь», абсолютный для рыночной экономики, стал экстраполироваться на невосприимчивое к этой аксиоме социалистическое хозяйство.

Тем не менее увеличение капиталовложений в сельское хозяйство создало предпосылки для бурного роста его материально-технической базы. Так, количество тракторов в колхозах и совхозах Казахстана возросло с 49 тыс. единиц в 1950 году до 264 тыс. в 1958 году, комбайнов — соответственно с 16 тыс. до 96 тыс., грузовых автомобилей — с 8 до 74 тыс. За период с 1954 по 1958 год прирост валовой продукции сельского хозяйства составил более 35%.

Руководство страны впало в эйфорию. Пропаганда не уставала писать о том, что социалистическое сельское хозяйство доказало свою «органическую» способность к интенсификации производства и таким темпам роста, которые опять-таки «органически» недоступны капитализму с его перманентными кризисами. Из этих иллюзий родились самонадеянные лозунги типа «Догнать и перегнать Америку по производству мяса, молока и масла!».

При этом не принималось во внимание, что интенсификация — это не просто наращивание капиталовложений, энергетических мощностей, численности поголовья скота, посевных площадей и даже не увеличение выпуска продукции. Суть ее прежде всего в росте производительности труда и повышении эффективности производства.

И в контексте этого решающего критерия СССР даже близко не подошел к развитым капиталистическим странам. В 1961—1965 годы в сельском хозяйстве страны были заняты 32 млн человек, тогда как в США — более 4 млн. Но уровень производительности труда в аграрном секторе США в это же время был выше, чем в СССР, в 13 раз. Годовая выработка на одного занятого в советском сельском хозяйстве фиксировалась в пределах 2,5 тыс. долларов, а в США — 32 тыс. По Казахстану соответствующие показатели были еще ниже.

Все это говорило о том, что подвижки в сельском хозяйстве происходили не за счет качественных, а за счет количественных моментов. Иными словами, экстенсивный механизм колхозно-совхозного производства не только не был сломлен, но, наоборот, наращивал свои обороты.

Ярким подтверждением этого явилась в тот период Целина, которая стала буквально зеркалом экстенсификации. Она, как известно, была призвана решить наконец постоянный «зерновой кризис». На вопрос о том, сняла ли «целинная эпопея» эту проблему или хотя бы смягчила ее, лучше всего отвечают данные о зерновом импорте в те годы.

Несмотря на то что благодаря широкомасштабным целинным распашкам СССР вошел в так называемый «зерновой пояс» мира (более 16% всех зерновых площадей земного шара, США — 8,5%), страна продолжала оставаться крупнейшим покупателем хлеба на его мировом рынке. По данным организации ООН по сельскому хозяйству и продовольствию, с 1971 по 1988 год Советский Союз закупил за рубежом (в основном в США, Канаде, Аргентине и т.д.) 483 млн тонн зерна на сумму 70 млрд долларов.

Нельзя не вспомнить здесь, что Целина вызвала серьезные негативные проекции в экологическом плане. Уже к 1961 году в Северном Казахстане было подвержено ветровой эрозии более 9 млн га почв, что равнялось тогда примерно всей сельскохозяйственной площади такой страны, как Франция. Потери верхнего слоя почвы на пахотных землях СССР составляли почти 2,3 млрд тонн в год, причем значительная их часть приходилась на целинные районы Казахстана.

Застой или кризис?

Брежневский период принято считать «годами застоя». Но это опять-таки инсинуации советской идеологии, правда, уже «горбачевского разлива». На самом деле наблюдалось явное нарастание системного кризиса, хотя советская планово-централизованная административно-командная экономика со времен сталинских «модернизационных» экспериментов всегда пребывала в кризисе.

Но в 1970-е годы она в силу своей глубокой иррациональности все больше приближалась к тупиковой станции. Будучи по своей нерыночной природе глубоко экстенсивной, «экономика социализма» обладала крайне скудным арсеналом ресурсов развития. Конечно, прежде всего это стратегия постоянно расширяющегося природопользования (распашки земель, вырубки лесов, бесконечного строительства плотин на реках и т.д. и т.д.). Продукт ее многолетней реализации — обширнейшие ареалы экологического напряжения.

Другим каналом экстенсификации выступала тенденция к наращиванию массы труда, то есть перманентной мобилизации трудовых ресурсов. Например, в промышленности относительно низкая заработная плата (хотя на фоне таких же низких стандартов качества жизни общественное сознание воспринимало ее как «нормальную» или даже «высокую») позволяла концентрировать огромную армию труда. В Казахстане численность ее «рекрутов» возросла с 1970 по 1985 год на 351 тыс. Но в суммарном количестве промышленно занятых только 48% работали при помощи машин или механизмов, остальные же были полностью или частично задействованы ручным трудом.

Стоило ли при такой ситуации удивляться, что темпы роста производительности труда снижались из пятилетки в пятилетку. Но еще более удручающая динамика наблюдалась в сельском хозяйстве Казахстана. За 15 лет (1970—1985 годы) производительность труда возросла здесь всего на 2%, то есть ежегодное увеличение этого показателя едва достигало 0,1%.

Со времен Сталина считалось, что гегемония СССР как индустриальной державы будет обеспечиваться приоритетным развитием группы «А» — производства средств производства (тяжелая промышленность, капитальное строительство, «оборонка» и т.д.). Поэтому отрасли группы «Б» (производство товаров широкого потребления, строительство объектов соцкультбыта и т.п.) находились на положении бедной падчерицы.

В 1970 году удельный вес группы «А» в общем объеме промышленной продукции Казахстана составил более 73%, тогда как группы «Б» — около 26%. В 1985 году доля производства потребительских товаров упала ниже 25%. Следовательно, увеличение валового промышленного продукта, а через него и национального дохода весьма слабо влияло на уровень жизни населения, коррелируя больше в сторону военно-промышленного и индустриального потенциала, нежели благосостояния общества.

В результате этих и других «врожденных пороков» советской экономики общество неизбывно пребывало в тисках всеобщего дефицита. С каждым годом он только нарастал, распространяясь на все более расширявшуюся номенклатуру продаваемых (по «совковому» сленгу — «выкидываемых») товаров. В очередях за ними население простаивало 65 млрд человеко-часов в год, что примерно соответствовало фонду рабочего времени 35 млн человек, занятых в народном хозяйстве. Вклады населения Казахстана в сбербанке аккумулировались в сумму, равную почти 8 млрд рублей. Пропаганда обыгрывала этот факт как проявление роста благосостояния народа. В действительности же это было не что иное, как отложенный, а точнее, неудовлетворенный покупательский спрос. Собственно, очереди за дефицитом и являлись проявлением инфляции, которая в советской зкономике имела деформированную форму и подавлялась административно-командными механизмами.

Ностальгирующие по «золотым брежневским временам» сегодня вспоминают вареную колбасу по 2 р. 60 коп. или килограмм мяса по 1 р. 80 коп. Но при этом они забывают, что эти продукты практически невозможно было купить в магазине. Они обретались или на так называемых «колхозных рынках», либо в кооперативной торговле (где тоже, кстати, нужно было постоять в очередях). А там цены были в 2—2,5 раза выше. И далеко не каждый мог пользоваться услугами этого сектора торговли, поскольку, по разным оценкам, 12,6% населения имели среднедушевой доход до 75 рублей, а 62% — от 75 до 175 рублей.

Нельзя не помнить и того, что «потребительская корзина» гражданина Страны Советов в заметной мере формировалась за счет «заморских» товаров, причем не только вещевого ширпотреба, но и продовольствия. И обменивались они на невосполняемые природные ресурсы, прежде всего нефть. С 1970 по 1985 год ее экспорт возрос с 66,8 млн тонн до 117 млн. Не случайно советский импорт зерновых увеличился за это же время в 21 раз, масла животного — более чем в 100, мяса и мясопродуктов — в 5 раз. Рядовой обыватель вряд ли догадывался, что каждая третья булка хлеба, покупаемая им, была импортного происхождения, по макаронам это каждая вторая пачка.

Советская идеология экономического развития не претерпела существенных инноваций и в период горбачевской «перестройки». Как и случае с хрущевскими преобразовательными имитациями или стилизациями под реформы «а-ля Брежнев», они не вторгались в самое главное — отношения собственности. А без их радикального изменения нечего было и думать о каком-то движении общества по пути действительной модернизации.

Между тем исторический лимит подходил уже к своим запредельным параметрам. Ливень «нефтедолларов», под которым расцвела иллюзия советского благосостояния, неожиданно прекратил извергать свои обильные потоки (объемы добычи нефти снизились почти в 2 раза, а цены на ее «бочку» беспрецедентно обрушились). Кредитные транши уже никто не предоставлял, сомневаясь в платежеспособности СССР (его внешний долг, по оценкам, составлял от 150 до 250 млрд долларов).

Но, несмотря на столь драматично развернувшиеся коллизии, экстенсивная инерция продолжалась. Все так же военно-промышленный монстр категорически не желал умерить свои аппетиты, оттягивая на себя столь необходимые гражданским отраслям производства средства (в советской оборонке производилось танков в 3 раза больше, чем в США). Продолжали стоять в очереди за иждивенческой квотой «братья по социализму». Всеобщий дефицит семимильными шагами шел по городам и весям (изредка обходя только советскую витрину — Москву). Уже далеко не гипотетической становилась угроза голода (по мнению Егора Гайдара).

Требовалось не «перестраивать», а решительно демонтировать, причем не только экономические конструкции, но и возведшую их социально-политическую систему. Однако руководство страны, будучи по природе своей коммунистическими ортодоксами, демонизировавшие в процессе всей своей партократической карьеры частнособственнические отношения и рынок, продолжали упражняться в некоей компромиссной демагогии (типа «рынок, но социалистический», хотя кентавр существует только в мифологии). В результате страна, как этого и следовало ожидать от объективно-императивной исторической логики, вошла в экономический и политический коллапс, который и обрушил ее.

Итак, можно сделать вывод, что советский модернизационный опыт, вбрасывавшийся режимом в общество на протяжении десятилетий, закончился историческим фиаско. Иного и не могло быть, поскольку советская система в силу своей заданной иррациональности была невосприимчива к целям и идеям подлинной модернизации.

Только сегодня они начинают осваиваться казахстанским обществом (как и всем постсоветским пространством). Но это уже новое сообщество граждан, устремленное в построение рыночной экономики и на ее основе — либерально-демократического государства, нацеленное именно на такой модернизационный опыт, которым движимы авангардные эшелоны цивилизованного человеческого универсума.

Фотоархив